URL
Она: Если бы я неожиданно умерла, ты бы женился снова?
Он: Конечно, нет...
Она: Нет? Почему нет? тебе не нравится быть женатым?
Он: Ну причем тут это?
Она: Еще как причем, с какой стати ты не хочешь больше жениться если ценишь брак?
Он: Ну хорошо, женился бы, если тебе от этого легче...
Она: (расстроенно) Ах... женился бы значит...
Он: Ну да. Мы же об этом разговарием!
Она: И ты бы с ней спал в нашей кровати?
Он: А где мне по твоему с ней спать?
Она: И ты бы вместо моих фоток везде бы ее поставил?
Он: Ну, думаю да, конечно!
Она: И ты бы позволил ей водить мою машину?
Он: Нет, у нее прав нет...
Она: (тишина)
Он: б%я...

наблюдаю людей, и мне кажется, деньги - это
большинством из них согласованый символ счастья:
телефон мобилен, диету устроят к лету!
у меня тоска разрывает нутро на части.

антилопа колотит копыцем по стойке бара,
превращая в купюры каждый удар подковой.
а мне хочется просто: край света, закат, хибара,
ты во сне улыбаешься, что-то бурчишь... какого

нам с тобой ещё нужно богатства? каких скольжений
по перилам, обтертым задами, карьерных лестниц?
разве это нас радует, милая? неужели
всё задумано именно так изначально, и блеск ницц,

монте-карло, лас-вегасов может быть нам нужнее
блеска глаз? полный бред! я устала от этой паствы
в ямамото, от пастыря в дольче, от гуччи в небе
и от тех, конечно, кто выдумал загранпаспорт.


Мы - хорошие приличные люди, неплохо относящиеся к себе подобным.
Мы любим порядок и справедливость.
Наши уста всегда готовы к словам поддержки, а глаза – к слезам сочувствия.
Мы добры и терпимы. Но мы не готовы сострадать:

анорексичкам, которые в погоне за модой сами довели себя до полусмерти;
толстякам, которые не хотят себе ни в чём отказывать (в отличие от нас) и болеют ожирением;
вообще всем, кто из-за слабой воли идёт на поводу у дурных привычек
– алкоголикам, наркоманам, курильщикам;
тем, кто вследствие своих пороков заболел циррозом печени, раком лёгких, заразился СПИДом и тд;
особенно – проституткам, геям и наркоманам;
трансвеститам, которые умирают от рака, пытаясь пойти против природы;
и всем, кто сам виноват в своих несчастьях;
старикам, которые прожили долгую жизнь и заслужили ту старость, которую имеют.

Мы сочувствуем больным детям. Но мы не готовы сострадать:
их родителям, которые плодят больное потомство и не могут заработать достаточно денег на лечение;
сиротам с плохой наследственностью;
родителям, чьи дети попадают в беду из-за плохого присмотра или дурного воспитания;
юным правонарушителям, которые вырастут во взрослых уголовников;
неизлечимым уродам, которым лучше было бы не родиться.

Мы сожалеем о голоде и стихийных бедствиях. Но мы не готовы сострадать:
голодающим в странах третьего мира – потому что они не контролируют рождаемость и не хотят работать;
пострадавшим от боевых действий – потому что в любом конфликте виноваты обе стороны;
жертвам политических репрессий – потому что народ заслуживает то правительство, которое имеет;
жителям сейсмоопасных районов – они вольны переехать;
а так же всем жертвам преступлений и аварий, которые спровоцировали беду своим поведением, внешним видом, невнимательностью и тд.

Мы обожаем животных. Но мы не готовы сострадать:
сумасшедшим, которые держат по 20 кошек и отравляют жизнь людям;
бродячим собакам, которые нападают на людей;
бродячим кошкам, которые гадят в подъездах;
животным, на которых ставят опыты – это нужно для науки;
животным, предназначенным для еды, и тем, из которых шьют одежду – это нормально;
зверям, гибнущим в природе и в городе от несчастных случаев – это акты естественного отбора.

Мы ценим природу. Но мы не готовы серьёзно относиться к тем, кто занимается бессмысленными экологическими мероприятиями – отмывает птиц, попавших в нефтяные пятна, или не берёт пакеты в супермаркетах. Совершенно ясно, что подобные акции «снизу» бесполезны, все проблемы (все вышеперечисленные) нужно решать на уровне государств и правительств. А мы, хотя и добры, но рациональны.
Мы, люди.

@темы: статьи

ничего более
ничего более
даже самая нежная нежность становится болью
потому что - ясно же - ничего более

эти глаза и губы, повадка птичья,
это монгольско-ангельское обличье
пусть все будет, как будет, я всем довольна -
лишь бы тебе не больно

я, как она, не умею, я лучше традиционно:
желтый туман сурепки карабкается по склонам
жжет его солнце, дождь обнажает корни,
ветер, ветер их треплет, нет ничего покорней
желтых цветов сурепки, сильных, как униженье,
острых, как страх забыть у доски действие умноженье
я не умею решать задачи, поэтому просто плачу,
не смейся, сижу в слезах, забыв условье задачи,
когда ты вернешься, все будет иначе

ты не поверишь, нет ничего сильнее
желтой сурепки - мне ли тягаться с нею
пусть вас лелеет лето в пыли пригорка
лишь бы тебе не горько (с) честно с...

02:40

Note # 108.

В море горя и
любви,
больше не в долгу,
я сжигала корабли –
и опять сожгу.
Корабли твои, мои...
Но когда я жгла,
было больше, чем любви,
света и тепла.



Везде эти женщины, свихнувшиеся на отношениях, не на сексе (ах, если бы) – на липкой белёсой субстанции, пачкающей пальцы, которую они называют любовью. За каждой тянется клейкий след: люби меня – потому что я тебя люблю; спи со мной – потому что я тебя люблю; не спи с другими – потому что я тебя люблю; работай для меня – потому что я тебя люблю. Не смей быть счастливым без меня – потому что я тебя люблю.

И не понять, когда это начинается, ведь сначала всего-то и нужно – прижать его руку к своему лицу (сначала к щёке, потом чуть повернуть голову, губы к ладони, обежать языком линию сердца, прикусить пальцы). Серебро на безымянном, царапина на запястье. Думала, жизни не хватит, чтобы перецеловать.

А глаза были вот какие: медовые. На лугу, где трава пожелтела, где пчёлы собрали запах от красных цветов, и от белых, и от всех трав; где солнце разливало золотое молоко - там заглянула и подумала: не насмотреться.

И во всякой толпе обнимала, прижималась боком, и грудью, и спиной, вилась вокруг, как лисий хвост, трогала и ладонью, и локтем, и коленом, и плечом. Запускала руку под рубашку, гладила, царапала и щипалась тоже, потому что невозможно не прикасаясь. Думала, не отпустить.

Только не уходи, миленький, никуда от меня не уходи, дай на тебя смотреть и сам на меня смотри, и трогай, и улыбайся. Если надо, я под дверью подожду, только не долго. Работай, конечно, главное, не отворачивайся от меня, никогда не отворачивайся. Сделай так, чтобы я была спокойна, думай обо мне всё время. Просто пообещай. Мне никто не нужен, кроме тебя, и тебе никто не нужен, раз я есть.

Почему так нельзя? Почему нельзя всегда быть вместе, за руки держаться, разговаривать? Разве это плохо? Есть правда: любить. Есть предательство: обманывать. Всего-то честности хотела.
Как только ни обнимала: и дыханием одним, и плющом, и паутиной, и железом. Убегает.
Плакала, курила, объясняла, кричала, проклинала, прогоняла. Возвращается.

Чтобы мучить? О чём думает? О чём ты, гадина, думаешь, глядя на меня желтыми глазами, чем ты пахнешь опять, чем ты опять пахнешь, что у тебя в волосах, сколько можно врать, о чём ты думаешь, скажи мне, скажи...

Не скажет. Потому что не любит лгать, но нельзя же сказать, как есть – что думает он об утке-мандаринке, которая на закате вплывает в оранжевую полосу на воде и выплывает, возвращается и снова уплывает.

@музыка: Звери " О любви"

@темы: статьи

19:25

Рита.

В Юкатане, а может в Соноре
Перед храмом Санта-Марии
Педро сидел и плакал,
Ненавидя свои же слезы
У него не случилось горя,
У него течение жизни
Поменялось, и знак за знаком
Столь внезапны, как кровь носом…

…полюбил танцовщицу Риту,
Что в дыму продавала тело
Заезжим драйверам джипов
Под звук томный тамтамов.
Слишком внезапно, дико
Чувство его задело
Спать он не мог, не выпив,
А, выпив, считал шрамы
На смуглых своих запястьях.
Ее ж запястья - нежнее:
Пахнут морской солью
И маслом китайской розы,
Она в разноцветных платьях.
Она не полюбит. И с нею
Как с пропастью или с болью
Пропасть никогда не поздно….

Когда он о ней вспоминает,
Его кровяное давление
Зашкаливает и скачет

В Юкатане, а может в Соноре
Пред храмом Санта-Марии
Сидит и тихонько плачет:

«Любовь - как смерть от огня!
Любовь - как укусы змей!
Не полюбишь, Рита, убей меня!
Слышишь, Рита, убей!»

Через год они поженились
В храме Санта-Марии...

15:00

Леди.

Леди сказала: «Я была с комиссаром,
Даже под пыткой ему не дала автограф!»
Плачет (сквозь смех), говорит: «А ведь жизнь не даром –
Трудно она далась: в терпении, в стонах…

Знаешь, Европа – бред, я такое видАла!
Что мне? Ножи беру ладошкой за лезвие!
Леди не станет плакать. Я много знала,
Но не скажу ни за что – пьяная ль, трезвая…

Франция, Штаты и Англия – все это временно,
Падали юбки к ногам политических гениев,
Шлёпали звезды об землю - ласкать доверено,
Руки скользили, и голоса – пением

Меряли время, рушили все иллюзии:
Кто и зачем? Когда? Расскажи мне что-нибудь…
Леди чуть-чуть груба, но она, как музыка
Падает вниз, поднимается, чувствует только суть

Капелькой – кровь. Документ! Ах, бумага чертова!
Мне ли с тобой шутить, я и так искромсана
Под монастырь подвели, зажимали жёрновом
Даже в огне палили с утра и дОтемна!.."

Леди сказала: «Я была с комиссаром…
Даже под пыткой страшный секрет не открыла…»
Пьяная, горькая, странная: «Все не даром!»
Вышла. Захлопнула дверь, и по-бабьи завыла…

Мне наплевать на то,
Что и кто говорит.
Мне наплевать на то,
Что и кто поет.
Мне наплевать на то,
Что цинично зовется «надо».
Но знаю одно, что мне –
мне
не
наплевать на тебя.

Вспыхнула в небе луна –
Или это лишь сон?
Вспыхнула в небе одна –
Звезда для меня.
Мне наплевать на тысячи звезд,
Что цинично зовутся «миром».
Но знаю одно, что мне
мне
не
наплевать на тебя.

Утро смеется солнцем –
А может быть, плачет?
Я растираюсь ветром –
Пора в дорогу.
Сотни дорог бесполезных
пройти придется мне, но!
Но знаю одно, что мне
мне
мне
все равно повстречаешься ты.

Мне наплевать на то,
Что и кто говорит.
Мне наплевать на то,
Кто и как живет.
Мне наплевать на все,
Что считается правым, но!
Но знаю одно, что мне
мне
мне
не прожить без тебя.

09:11

Сон.



Ей опять приснился тот давний сон.
Впервые он посетил Ее, когда Ей было всего двенадцать, и потом возвращался время от времени с завидным постоянством, всегда удивляя - к чему он? Какое тайное послание несет в себе? Что хочет Ей поведать?
И до сих пор Она не знала ответа на эти вопросы.

Южный провинциальный городок - припыленный, низенький, коробочно-советский, кирпично-желтенький. Свечи пирамидальных тополей уносятся к облакам, мерцая серебристыми язычками листвы. Огромная центральная площадь перед Дворцом Культуры. Дворец - одно лишь название, просто прямоугольное двухэтажное здание, Она таких перевидала великое множество во время своих многочисленных командировок. Какова культура, таковы и ее храмы. Это закономерно.

Площадь уныла как стол, без каких бы то ни было постаментов и скульптур, волнообразно покрыта толстым слоем темно-серого асфальта, размечена белыми линиями на случай торжественных парадов и демонстраций. Под слепящими фарами заходящего солнца площадь кажется бесконечной и непреодолимой, как пустыня.

Через площадь по улицам городка прогуливаются люди.

Она тоже идет через площадь – медленно, чужая всем, одинокая и грустная, сквозь толпу, сквозь взявшихся за руки влюбленных, мимо детей, в упоении мчащихся на самокатах. Мимо теток, волокущих с дач тяжеленные ведра с абрикосами и вишней. Мимо старушек, торгующих цветами и семечками.
На душе скрипичным дуэтом печаль и недоумение выводят душещипательные мелодии.
Солнце путается в сиреневатом облаке, окрашивая бледно розовое небо в малиновые оттенки.

Этот цвет вспыхивает в Ней отзвуком какой-то неясной тревоги, пронзительной и вечной. Тревоги, старой, как мир, изначально сидящей в каждом. Малиново-багровое небо, все в подтеках и синяках, рождает едва преодолимое желание завыть. Она понимает, что ненавидит этот кровавый закат, ненавидит этот чужой покой, это опутывающее марево ленивых жарких сумерек.

Как Она здесь очутилась, как и зачем?
Сможет ли Она выбраться отсюда?
Сомнение и страх холодным камнем падают в желудок.

Кажется еще немного, и сердце выпрыгнет из груди. Оно бьется так сильно, что Она начинает ощущать его не как собственный орган, а как живую, обезумевшую от испуга, птицу, запертую в маленькой клетке.
"Лети!" - разрешает Она ей, и птица вырывается на свободу, благодарная и счастливая.

Она оказывается очень красивой, переливается, подобно колибри, к тому же у нее прелестный длинный хвост и крохотный хохолок на голове. Птица кружится над Ней, прощаясь, и Она видит блестящие росинки ее умных темных глаз.

"Как же ты будешь без меня?" - словно спрашивает птица и, не ожидая ответа, взмывает стремительно вверх, превратившись вскоре в крошечную дрожащую точку.

И там, высоко-высоко в небе, птица начинает петь.

Ах, какая же это волнующая, какая необыкновенная, какая завораживающая песня! Она льется на землю с потоками засыпающего солнца и окрашивает предвечернее беспокойно-сумрачное небо в мягкие пастельные тона, постепенно делая его прозрачно-бирюзовым, чуть присыпанным позолотой - лишь краешек укушенного лучом облака обижено - розоват.

Песня и вечер преображают город. Площадь перестает сиять как начищенная сковорода, приобретает приятные очертания, прогоняя мираж пустыни. Дворики заливает таинственная синева, и сами они становятся притягательно таинственными и уютными.

Отчужденное безмолвие жаркого дня сменяется домашним гомоном, таким характерным для южан.
В небе, наполненном ясной зеленью, торжественно проступает застенчиво-благородный лик Луны. Поющую птицу пленяет ее заманчивое серебро, она устремляется навстречу Луне, выводя все более сложные и вдохновенные рулады.

Но мир устроен так, что птицы - слуги дня, которые должны отправляться на покой вместе со своим повелителем. И хитроумная золотая ловушка, расставленная солнцем, опутывает любопытную птицу, преграждая ей путь. «Спускайся вниз – спать, спать, спать,» - шепчут-приказывают тающие солнечные лучи, приклеиваются к ее крыльям, забираются под перышки. Ледяным холодом дышит их благородное золото.

Птица не желает их слышать. Она не желает спать. Она бунтует и рвет солнечную паутину.
Тогда небо озаряет ослепительно-белая вспышка. Непокорная птица застывает в хрустальном своде яркой мерцающей песчинкой.

Рождается новая звезда.
Но смолкает волшебная песня маленькой певчей птицы, вырвавшейся в бескрайнюю стихию.
На город спускается ночь...

Она просыпается.

21:30

№ 102.



Эпикур писал " Живи незаметно!". И нас всегда учили жить незаметно.
А я в корне несогласна с этим Эпикуром. Нельзя жить незаметно. Между прочим, это очень даже вредно. Если ты живёшь незаметно, то точто так же незаметно пройдёт твоя жизнь. Нужно уметь выделяться! Любой ценой! Тебя всегда должно быть видно, даже из толпы! Пойми, это - жизнь! И как бы ни было это прискорбно, она у нас одна-единственная. Говорят, после смерти их будет несколько, но я в это слабо верю. Я не знаю, что там будет потом. Я хочу жить здесь и сейчас. В этой жизни нужно уметь пробиваться локтями, если ты не будешь так жить, то локтями забьют тебя. Время такое, сейчас все машутся, и пусть этой борьбы не видно, но она есть. Как бы это ни было цинично сказано, сейчас все друг друга используют. Мужчина использует женщину, а женщина будет законченной дурой, если не будет использовать мужчину.

Юлия Шилова " Жить втроём или Что делать, если любимый ушёл к другому?"

10:45 

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

07:30

№ 99.



Не хочешь получить по носу –
Так в лоб не задавай вопроса
О том, не жаждет ли она
С тобой заняться срочно сексом.
Не говори открытым текстом
О том, зачем, купив вина,
Ты приглашаешь к себе в гости.
Придумай повод. Пусть тупой,
Полубезумный пусть – любой.
Скажи, что у тебя в квартире
Есть говорящий крокодил,
Взывающий к ее заботе.
Соври, что на дом взял работу
По вышиванию крестом –
Так не поможет ли советом?
Ври о чем хошь. Лишь не об этом.
Она, конечно же, сама
Поймет, что ты, мерзавец, гонишь…
Но это женщина. Она
Считает так: «Пусть без ума
Я от него. Но согласится
На секс тотчас же лишь девица
Без принципов. А я… а я
Всего лишь еду к крокодилу.
Ведь крокодилы – это мило!
Зайду минуточки на три –
И будь что будет». Так что ври.


06:36

№ 98.

О, как вы к женщинам жестоки
за их приверженность к грехам!..
Но неужель не ясно вам,
откуда женские пороки?

Из женщин - символ суеты
не ваше ль делает искусство?
Но, разбудив в них злые чувства,
вы требуете доброты.

В ход средство пустите любое,
и ваше рвенье победит, -
но тут вы сделаете вид,
что крепость вам сдалась без боя.

Вы собственных страстей своих
пугаетесь, как свиста плети...
Вы сказки любите, как дети,
как дети, вы боитесь их.

Нужна вам в женщине любимой
(таков уж ваш мужской девиз)
смесь восхитительной Таис
с Лукрецией непогрешимой.

Ваш нрав для вас - источник мук:
как вам бывает неприятен
на зеркале вид грязных пятен
от ваших же нечистых рук!

И страсти и пренебреженья
равно вы признаете власть:
презренье вам внушает страсть,
а страсть внушает вам презренье.

Честь женщины вам не важна;
вы мерите мужскою меркой:
строга - зовете лицемеркой
и ветреной - когда нежна.

И судите напропалую
нас всех за всякую вину:
за бессердечие - одну,
за легкомыслие - другую.

Но где же та, что вас пленит,
затеяв с вами бой по праву,
коль вам суровость не по нраву,
а легкомыслие претит?

Меж вашей пылкостью и скукой
лишь та уверенно пройдет,
в ком нет любви, но есть расчет
в союзе с Евиной наукой.

А тем, кто любит вас, увы,
любовь всегда ломает крылья...
Над их душой свершив насилье,
от них прощенья ждете вы.

Но кто достойней осужденья
в бесплодно-горестной борьбе:
та, что доверилась мольбе,
иль тот, кто расточал моленья?

И кто познает горший стыд
(пусть даже оба виноваты):
та, что грешит и ждет расплаты,
иль тот, кто платит и грешит?

Вы не ищите оправданья
своей вины в устах молвы:
такими сделали нас вы -
любите ж ваших рук созданье.

Коль мните вы, что ни одна
не устоит пред вашим взором,
зачем клеймите вы позором
ту, что без меры влюблена?

Но пусть в союзе с вами плоть,
тщета мирская, силы ада -
в самой любви для вас преграда,
и вам любви не побороть!





Она носила шелковые комбинации. Все остальное было как у всех - юбки, блузки, брюки, джинсы. Но эти комбинации.. и нижние юбки. Кто сейчас носит комбинации?. с кружевом почти что в ладонь, которое проглядывало сквозь полупрозрачную ткань блузки.
Я путалась в нем, в этом кружеве, и в нейлоновой нижней юбке, постоянно цепляя браслетом часов и рискуя порвать. А она шептала, задыхаясь:
- Родная. ну что ты. зачем. зачем так спешить.
С тех пор я не ношу часов. Ни на браслетах, ни на ремешках.

Она говорила, что шелк ласкает, что мягкая кожа приятна на ощупь, что Юнг - это шедевр.
Она стояла утром у окна и бесконечно курила, забыв об остывающем кофе в белоснежной фарфоровой чашке.
Она таскала меня каждый сентябрь в Большой на Кабалье и забывала обо мне при первых же звуках оркестра.
Она советовала снисходительно:
- Ну, "Улисса" прочесть все-таки стоит.
Она неслась по шоссе с какой-то чудовищной скоростью и шипела мне:
- На дорогу смотри. опять пропустим поворот.
Она считала, что черный цвет ей идет.
Лимонные розы она любила просто так.

Она ерошила мне волосы, гладила по щеке тыльной стороной ладони - еле ощутимым жестом, а от того особенно волнующим, разрешала класть голову на колени и целовать в шею. И когда мне уже мало было, совсем невозможно уже было касаться губами ямочки над ключицей, она бережно и тихо отстраняла меня, сама расстегивала верхнюю пуговицу на воротнике и безвольно роняла руку.

Я принадлежала ей - всецело и безраздельно.
Я служила ей, как служат службу в храме в праздничный день.
Я заботилась о ней, как заботятся о слабой здоровьем матери.
Я хранила ее, как хранят детей, оберегая от случайного взгляда и лишнего слова.
Я любила ее больше, чем себя. Я боготворила ее.
А она принимала это мое служение, это мое исступленное обожание с царственной покорностью.
И лишь иногда, когда она смотрела на меня, в ее глазах вдруг загорался зеленый огонь - как обещание принадлежать. И тогда я знала - сегодня она моя.

А утром она разглядывала в зеркале огромное багровое пятно у себя на шее и произносила с легкой укоряющей улыбкой:
- Мое солнышко.
А я стояла рядом, понурив голову и старательно изображая стыд, и клялась себе, что в следующую ночь сделаю то же самое...
А она вздыхала и шла к гардеробу - выбирать блузку с бантом на шее.

Я была невозможна. Я была просто невыносима. Я говорила невпопад и проливала вечно что-то на пол и на стол, я роняла, задевала локтем или краем пальто, я разбивала, сшибала на ходу и не могла удержать.

Я приходила раньше. Я задерживалась больше, чем следовало. Я звонила не вовремя и некстати.
Я не умела ждать. Я не была терпеливой. Я не была внимательной.
Я не просила - я требовала. Сейчас и немедленно. И все сразу.
А она не могла. она не могла - так.
И она разлюбила меня. Как? Да никак. Просто разлюбила и все. У нее не стало на меня времени.

Она не звонила, она молчала, она не приходила, она не отвечала на вопросы, она ничего не говорила. Она смотрела в сторону и мимо, и сквозь меня. Она улыбалась другим. Она смеялась с ними, она разговаривала с ними. Это было случайно, это было неизбежно - но это было специально. И это было назло. Действительно - назло. Чтобы мне было больно. И чем равнодушнее и небрежнее она это делала, тем больнее мне было.
Она уничтожала меня.

Я хотела вернуть.
Я готова была на все. На любые условия. Как угодно. Пусть не по-моему, но пусть только будет. хотя бы один раз.
Я таскала ее на концерты в консерваторию и на спектакли, заваливала лимонными розами, цитировала страницами "Улисса" и Юнга, ходила только в черном, носила только шелковые рубашки и перчатки из шевро. Я ведь так хорошо знала, что она любит, что именно она любит.
Но его не было. не было этого зеленого огня в ее глазах.
И не было этого хотя бы одного раза.
Но я все равно хотела вернуть. Но не знала - как.

И тогда я, наконец, придумала.
Я потащилась в Чечню от какой-то правоохранительной организации, предварительно сообщив ей об этом. Конечно же, намеренно. Причем позвонила в самый последний момент - опять же намеренно. Все было рассчитано.
-Давай быстрей! Борт уходит! - кричал мой оператор.
И его крик, конечно же, был слышен в трубке. Причем совершенно отчетливо. Потому что я специально звонила в последний момент, когда знала, что будут звать, - чтобы она слышала, как меня зовут на какой-то там борт. Все было рассчитано. Абсолютно все.
И я бубнила в трубку:
- Мне лететь. сейчас. борт готов уже. мы последние остались. я не хотела звонить. так. подумала, что тебе может быть интересно, куда это я пропала. в общем, я тут на пару дней. исчезну. так что ты не скучай. отдохни тут от меня.
- Куда ты?!
И дальше пауза.
- Ну. это.
Я вдруг обнаружила, что сказать любимой женщине слово "Чечня" ужасно сложно. Оно застряло в горле.
- Какого черта!!! Там матерятся уже все! Давай кончай трепаться!!
- Куда ты? - холодно и жестко. Так, как только она умела.
Мне это помогло. Помогло разозлиться.
И как можно небрежнее. Со всей легкостью и легкомысленностью, со всей веселой злостью, на какую только способна:
- Да так! В Чечню лечу!
И для пущей убедительности, что мне вот так вот это все запросто - добавить - легкий смешок. Легкий и веселый. Хохотнуть так небрежно.
Для тех, кто понимает - был январь 1995.
- Родная. зачем??. зачем.
Я упивалась ее шепотом.
- Девочка моя, зачем?. ну зачем?
Я знала, что она плачет. И была счастлива этим.
Но лететь-то все-таки надо было.
- Да сколько можно уже!!
- Ты будешь меня ждать? Да? Да? Скажи мне, что ты будешь меня ждать!
- Зачем? Скажи мне - зачем???
- Скажи, что будешь ждать!! Скажи мне!!
- Только мы остались!
- Я хочу, чтобы ты сказала, что будешь ждать!!
- Да не возьмут же!! Без нас улетят!
- Все. Мне пора. Прощай.
- Либе!!! Буду. Буду ждать. Я буду тебя ждать! Ты не бойся! С тобой ничего не случится! Я буду молиться за тебя!
Это был единственный раз, когда я слышала, как она кричит.

А потом я лежала в грязи в вонючей воронке на окраине какого-то чеченского села, названия которого мы так и не узнали. И мой сумасшедший оператор, за которым я зачем-то увязалась, кричал мне, стараясь прорваться голосом сквозь вой налета, что надо встать.
Зачем он встал тогда? Ракурс. ему нужен был определенный ракурс, чтобы отснять заходившие на цель бомбардировщики.
Тогда уже не было ничего. Ни Москвы. Ни женщины, ради которой я оказалась тут. Ни дома. Ни друзей. Ни врагов. Ни счастья быть любимой. Ни несчастья быть нелюбимой.
Была просто глупость - переться сюда, под настоящие бомбы, чтобы что-то там доказать.
И чтобы оправдать эту глупость - хоть как-то, нужно было сделать еще большую глупость - нужно было просто встать - рядом с ним. Зачем? Не знаю. Просто глупо было лежать в вонючей грязной воронке, когда он стоял, задрав тяжелую камеру вверх, и целился в эти летящие на нас самолеты.
Я встала и стояла рядом с ним на краю воронки просто так, потому что мне-то делать было абсолютно нечего - это ведь он снимал, а у меня был только блокнот и диктофон. Но не включать же его, чтобы записать этот гнусный вой.
Я стояла рядом с ним и разглядывала налипшую на ботинки грязь. И поминутно вздрагивала, вжимала голову в плечи, потому что бомбежка - это очень шумно. И думала, что и рыжая замшевая куртка, и песочного цвета джинсы совершенно испорчены. И если брюки отстирать еще удастся, то куртку уж точно придется выбрасывать. А еще мне очень хотелось, чтобы бомбежка поскорее уж закончилась бы, потому что уши окончательно заложило.

Разумеется, за это я получила все, что хотела.
Кроме, пожалуй, зеленого огня в глазах.
Ну, и на утро она ничего не разглядывала перед зеркалом.
А просто сразу прошла к шкафу и достала из него черный свитер с высоким тугим воротником.
И не сказала "мое солнышко".
Она вообще ничего не сказала.
И все началось сначала.

Почему она не отпускала меня?.. Ведь я не была ей нужна. Не знаю.
Я пыталась понять, но не могла. И тогда я решила уйти сама.

Психотерапевт была тоже худая и тоже блондинка. С холодными серыми глазами. Сухая и жилистая. Она была чем-то даже похожа на нее, не хватало только очков. Впрочем, тем проще было говорить.
И я говорила. Обо всем. Много часов подряд. Как на исповеди.

И когда я все-таки договорила, когда я высказала, наконец, все, - пусть не ей самой, а этой совершенно чужой мне женщине, которая продавала мне свое время, внимание и участие по двадцать пять долларов за час, - она начала меня учить.
Я не знала, чему она учит. Но училась старательно.
Я делала все, что мне было велено. Я выполняла все домашние задания, не пропуская ни одного упражнения. Это было что-то вроде школы, в которой я была старательной ученицей. И в которой больше всех других уроков я любила письмо и счет.

Я делила пополам двойной листок в клеточку, расчерчивала на квадратики и старательно заполняла обидами левую половину - большими, поменьше, маленькими и самыми мельчайшими. Правая неизменно оставалась пустой.
Я прислушивалась, я вслушивалась, я старалась не упустить ни единого слова. И когда, наконец, слышала, что так жаждала услышать, - я радовалась. "Ага! - говорила я себе удовлетворенно, - Вот оно! Вот!.."
И бежала к своему чудовищному дневнику - делать новые пометки.
Двойной листок, исписанный мелким почерком, - был моей ежедневной нормой.
И когда я, наконец, дописала и досчитала, когда исчерпалась, когда больше нечего было вписать в эту страшную левую половину, когда все, абсолютно все обиды сложились в один огромный преогромный ком, в огромнейшую гору, которая просто-напросто раздавила меня, я поняла. Я, наконец, поняла. Я - научилась. И поняла - чему.
Я научилась ненавидеть.
И ненавидеть было проще, чем любить. А разучиться сложнее. И, увы, дольше.

И я ненавидела. Люто и страстно. Так, как когда-то любила.
Я ненавидела твой голос, цвет твоих волос, твое имя, и свое заодно, потому что у нас были одинаковые имена, - и даже тот всемогущий зеленый огонь желания и любви ко мне, который временами все еще загорался в твоих глазах.
Я ненавидела твою божественную грудь, от которой невозможно было оторваться часами - которую можно было целовать часами. То, как ты стягивала зубами кружевную бретельку и впивалась губами в мое плечо. То, как ты беззвучно молила - ".руку. только. руку. не убирай." - и снова сжимала зубами запястье, чтобы подавить стон.
А еще я ненавидела шелк, мягкую кожу, Юнга,высокие каблуки, черный кофе без сахара, Монсеррат Кабалье, ситцевые халаты в цветочек, сигареты с ментолом, черный цвет, Джойса, скорость, розы лимонного цвета. И себя.
Девочка моя, моя любимая, моя единственная, что же я с нами сделала.

- Ты любишь ее?
- Кого? Ее?! Конечно же нет! Да и что там любить?? Я же все выдумала. Я все придумала сама - вот уж это я умею!.. Все эти жесты, замечательные слова, это тихое дыхание. Ничего этого нет! Это мое воображение!
- Ты любишь ее?
- Говорю же - не люблю. Все давно прошло, перегорело. Все давно выжжено и даже остыло. Забыто.
- Ты любишь ее?
- Она меня не любит! Она разлюбила! Я не знаю, почему так произошло. не понимаю! И понимать не хочу! Но я знаю это! Знаю наверняка!
- Ты любишь ее?
- Пойми, я не нужна ей. совсем. она оставит меня рядом от скуки. или из самолюбия. я даже знаю, что она скажет, если я вдруг приду. "ты не быстро в этот раз". и холодно улыбнется. как она умеет. только у нее эта ледяная равнодушная улыбка.
- Ты любишь ее?
- Кого? Кого мне любить? Воспоминание? Так я даже не помню ее! Я не помню как она выглядит, не помню голоса. в памяти ничего не осталось. какие-то куски, обрывки. я увижу и пойму - совсем другой человек. чужой, ненужный. И тогда уже будет кончено действительно все - навсегда и окончательно. а так хоть что-то.
- Ты любишь ее.
- Конечно, люблю. Я буду любить ее всегда. Я же пообещала ей когда-то - любить ее всегда.

07:47

№ 96.


Боже, храни мою либе.


15:57

№ 95.




Он приходит, когда у тебя потолок заплёван.
Он приходит, когда ты готова убить любого,
Кто напомнит тебе о времени года\суток,
Он приходит, когда забываешь, как бьют посуду,

Потому что в твоих стаканах утихли бури.
Он всегда не в себе, он смеётся и много курит,
Он слегка утомлён бесконечными after-party..
И глаза у него такие, что можно спятить.

Он приходит, и ты забываешь про сон и пищу.
Он не ищет любви, он давно ничего не ищет.
Он садится напротив, гитару берёт и разом
Твоя жизнь накрывается медным гремучим тазом.

Это мальчик «пиздец», это мальчик «сушите-вёсла»,
Это мальчик «плевать-я-хотел-что-случится-после»,
Это мальчик «сегодня-здесь-завтра-в-Амстердаме»,
Это мальчик «шизофрения-не-за-горами».

У него то пожар, то потоп, то медные трубы,
Он бывает пронзительно нежным, но чаще грубым.
Он молчит, запивает твои откровенья чаем,
Выгибается раненым тигром, когда кончает.

Он целует твою ладонь, говорит "спасибо",
Ты встаёшь на дыбы, ты как будто висишь на дыбе.
Он уходит, и ты сползаешь по стенке на пол,
Опрокинув стаканчик ядрёных сердечных капель.

Он уходит, и ты понимаешь, что это финиш,
Собираешь себя по частям и опять половинишь,
Четвертуешь, рыдаешь, роняешь себя с балкона,
Каменеешь у зеркала, как Медуза Горгона.

Это мальчик «привет», это мальчик «какая-жалость»,
Это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»,
Это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»,
Это мальчик «пиздец».
Ты жива ещё?
поздравляю.

06:58

№ 93.





Если женщина не права
Подойди и извинись.


Французская пословица.


06:34

№ 92.




Любите женщину, какой вы ее сделали, или делайте ее такой, какой вы ее любите.
Испанская пословица


04:34

№ 91.




заигралась с собой в слова,
заласкала оскалы рифм,
угадала, что целовать
даже проще, чем говорить,

чтоб не верить календарям,
жаждать-ждать из последних жил,
алфавитно: от А до Я
я познала искусство лжи.

кто-то ночью зайдёт ко мне,
избегая огласки. но -
ощущаю тебя. как мех,
на который легла спиной.

22:22

№ 90.

Смеюсь и рыдаю одновременно.
Я сошла с ума. Какая досада...